Александр Архангельский — о советском Пушкине

Призывы «бросить с парохода современности» и широкое празднование юбилея смерти в 1937-м году. Пушкин как «гражданский бог» и предвестник культа личности Сталина. В очередной лекции цикла «Короче, Пушкин!» писатель, телеведущий и автор просветительских проектов Александр Архангельский рассказал о том, как с главным русским поэтом и его наследием работали советская эпоха и советская власть.

Своё выступление в переполненном зале Свободы Ельцин Центра 24 апреля Александр Архангельский начал с краткого анализа положения «нашего всего» в пантеоне отечественных литераторов накануне революции.

Пушкин как главный литературный начальник

По его словам, для современников Александр Пушкин был просто популярным писателем. В последние годы жизни эта популярность шла на спад, но смерть вернула его в категорию писателей, важных для каждого. Затем началось своеобразное «перетягивание каната» — поэта «присваивало» то государство (цитируя «Клеветникам России»), то антигосударственно настроенная либеральная среда (здесь в ход шла ода «Вольность»). В результате поэт стал подлинно народным, вне зависимости от взглядов и убеждений читателей. Этот «путь канонизации» завершился установкой памятника в Москве в 1880-м году.

Примерно в то же время начал формироваться своеобразный канон «проверенных временем» русских писателей, в котором Пушкин стал «первым среди равных». Дорога в этот пантеон для современников была закрыта. Рухнул он только вместе с первой русской революцией 1905 года. Она сломала не только общественно-политический строй, но и представления о том, кто является первым, а кто вторым в искусстве.

— Революция открыла дорогу современным русским писателям — в том числе футуристам из группы Давида Бурлюка, Алексея Кручёных и Владимира Маяковского. «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и прочая и прочая с парохода современности», — писали они в манифесте «Пощёчина общественному вкусу». Это был пафос борьбы с омертвевшим — сбросить ради того, чтобы вернуть к жизни. Маяковский любил вспоминать, как во время одного из губернских выступлений один из зрителей выкрикнул в ответ на манифест — «не позволю плохо говорить о начальстве!». Пушкин в этот момент воспринимался как своего рода «главный литературный начальник», но вторая и третья русские революции это отношение в корне меняют.

Ниспровержение с пьедестала

В 1918-м году Владимир Маяковский публикует в журнале «Искусство коммуны» один из своих самых, по выражению Александра Архангельского, «чудовищных» текстов — стихотворение «Радоваться рано»:

Выстроили пушки по опушке,

глухи к белогвардейской ласке.

А почему не атакован Пушкин?

А прочие генералы классики?

Старье охраняем искусства именем.

Или

зуб революций ступился о короны?

Создатели революции тут же указывают революционному поэту, что он неправ. Нарком просвещения Анатолий Луначарский в том же «Искусстве коммуны» пишет:

«Мы не можем позволить, чтобы официальный орган нашего же комиссариата изображал все художественное достояние от Адама до Маяковского грудой хлама, подлежащей разрушению».

Луначарский курировал проект по смене эстетического наполнения российских городов с самодержавно-религиозного на революционно-литературное. Большевики, меняя старую символическую разметку на новую, в списке «полезных» литераторов на первые позиции выдвинули Льва Толстого, Фёдора Достоевского и Михаила Лермонтова. Александр Пушкин по количеству переименованных улиц и учреждений делил 4-5 места с Николаем Гоголем.

Не до конца принятый новой революционной властью, для многих представителей интеллигенции Пушкин становится символом уходящей жизни — Александр Блок пишет ностальгическое «Пушкинскому дому», а будущий эмигрант Владислав Ходасевич произносит на Пушкинском вечере в Доме литераторов 14 февраля 1921 г. речь «Колеблемый треножник»:

«Немало доброго принесла революция. Но все мы знаем, что вместе с войной принесла она небывалое ожесточение и огрубение во всех без исключения слоях русского народа. Целый ряд иных обстоятельств ведёт к тому, что как бы ни напрягали мы силы для сохранения культуры — ей предстоит полоса временного упадка и помрачения. С нею вместе омрачён будет и образ Пушкина.

Но я был бы неоткровенен, если б, заговорив об этом, высказался не до конца. Может случиться так, что общие сумерки культуры нашей рассеются, но их частность, то, что назвал я затмением Пушкина, затянется дольше — и не пройдёт бесследно. Исторический разрыв с предыдущей, пушкинской эпохой навсегда отодвинет Пушкина в глубину истории. Та близость к Пушкину, в которой выросли мы, уже не повторится никогда…»

Среди тех, кто остался и включился в строительство новой культуры, остро встал вопрос — в каком качестве Пушкин будет возвращаться? И за великого русского поэта снова начинается борьба.

Крепостник или мещанин?

Колоссальную роль в реабилитации Пушкина сыграл критик Борис Томашевский — один из главных специалистов по творчеству поэта. Согласно его трактовке, Пушкин был умеренно революционен в начале творческого пути (доказательство чему ода «Вольность») и умеренно консервативен в конце («Клеветникам России»).

Противоположную точку зрения транслирует один из создателей новой, классовой исторической науки Михаил Покровский. Для него Пушкин — крепостник и помещик. А более хитрый исследователь Дмитрий Благой пишет о Пушкине, что поэт — «тайный сочувственник» декабристов, деклассированный дворянин и по сути мещанин. И его классовое сознание — не крепостническое, а мещанское.

В дискуссию включается Валерий Брюсов, элитарный поэт, отдавший дарование новой власти, называя Пушкина «товарищем по революции». Точку в полемике ставит статья Льва Сосновского «За что любил Пушкина Ленин» 1924 года. На самом деле, утверждает Александр Архангельский, вождь революции поэта не любил. Но это не помешало становлению нового канона: живописец Кузьма Петров-Водкин пишет портрет Владимира Ильича, на рабочем столе которого лежит томик сочинений Александра Сергеевича.

В 1933 году из круга учёных-литературоведов звучат первые предложения о проведении юбилейных торжеств в год столетия смерти Пушкина. В это время полным ходом шло обсуждение и планирование издания нового полного академического собрания сочинений поэта. Идеи пушкинистов были подхвачены партийным функционером Львом Каменевым, в 1933 году возглавившим Институт литературы в Москве. В своей докладной записке Каменев писал: «Партия и правительство могут и должны взять в свои руки проведение этих поминок: это диктуется и значением Пушкина как основоположника новой русской литературы и непревзойдённого за сто лет поэта, и задачами советской власти как руководительницы культурной революции…»

Каменев ссылался на опыт торжеств по случаю столетия со дня смерти Гёте, проведённых в 1932 году в Германии. Там юбилейный комитет возглавил рейхспрезидент Гинденбург. Предложение Каменева было одобрено ЦИК СССР в августе 1934 года. Первое заседание рабочей группы было назначено на конец декабря, однако оно не состоялось по причине ареста Каменева в ходе начавшихся репрессий после убийства Кирова.

Поэт и властелин

Арест партийного функционера, первым поддержавшего идею юбилейных торжеств, почти на год прервал организационные мероприятия со стороны государства. Только в декабре 1935 года был учреждён Всесоюзный Пушкинский комитет под председательством Максима Горького, задачей которого стали организация и руководство мероприятиями по увековечению памяти Александра Сергеевича Пушкина и популяризации его творчества.

— В 1934 году в стране предвестие «большого террора». Пока репрессии происходят штучно, Сталин должен дать личное согласие на преследование ключевых фигур, в том числе литераторов, — рассказывает Александр Архангельский о контексте начала подготовки к пушкинскому юбилею. — Впрочем, когда Осипа Мандельштама арестовывают за стихотворение «Мы живём, под собою не чуя страны», «отца народов» о случившемся ставят в известность задним числом. Борис Пастернак, пытаясь спасти товарища, пишет письмо главному советскому идеологу того времени Николаю Бухарину с просьбой освободить поэта, и происходит то, что вошло в историю в различных пересказах: Сталин звонит Пастернаку и разговаривает с ним несколько минут. Вождь спрашивает, действительно ли Мандельштам крупная фигура? И почему Пастернак обратился не к нему, а к Бухарину?

По мнению Александра Архангельского, этот эпизод — важный жест, который отсылает к имперской эпохе, когда царь и поэт вступали в диалог (вспомним взаимоотношения Николая I и Александра Пушкина).

«В этот момент идут два параллельных процесса — Иосиф Сталин и его группировка начинают выстраивать новую систему взаимоотношений писателя и власти — литераторов объединяют в Союз писателей, идёт их закабаление в обмен на материальное благосостояние. Но изменения нужно подкрепить чем-то вечным — и Александр Пушкин возвращается в политический оборот. С него шаг за шагом снимается отчуждение, поэт становится двойным символом. Он, как имперский герб, смотрит в прошлое, настоящее и будущее, превращается в современника и „подходящего нам“ писателя», — отметил лектор.

Советский бог

Страшный 1937-й год начался масштабными юбилейными торжествами в честь Пушкина по всей стране. Днём 10 февраля у памятника Пушкину в Москве в честь юбилея был проведён многотысячный митинг. К митингу было приурочено открытие обновлённой записи на постаменте — была возвращена строка из стихотворения «Памятник»: «Что в мой жестокий век восславил я свободу».

Вечером того же дня в Большом театре прошло главное официальное мероприятие юбилея — торжественный вечер, в котором приняли участие все руководители СССР во главе со Сталиным. Заседание транслировалось по радио на всю страну. На колокольне Страстного монастыря, впоследствии разрушенной, появился гигантский портрет Пушкина, читающего стихи — своего рода «гражданская икона».

По мнению Александра Архангельского, 1937-й год стал своего рода реставрацией императорской России в новом сталинском обличье. И канонизация Пушкина под прямым присмотром вождя подготовила почву для создания его собственного культа личности.

— Власть превращает Пушкина в символ чего-то большего, чем просто литература. Происходит его мифологизация. В лице Пушкина появляется свой, правильный, советский бог. Он уже не просто наш товарищ — революционный писатель, но и символ возвращающейся красной большевистской государственности.

Процессы канонизации идут не только сверху вниз, но и снизу вверх. Для интеллигенции издаётся полное академическое издание сочинений Пушкина в 16 томах. Для народа создаются «официозные частушки» вроде такой:

А у нашей у Матреши книжек изобилие

Есть поэт такой хороший — Пушкин по фамилии.

А в народе тем временем происходит карнавализация поэта и его героев. Писатель и литературовед Виктор Шкловский, посетивший празднование юбилея Пушкина в Михайловском, так описывал увиденное им зрелище:

«Перед местом, где когда-то стояла усадьба Пушкина, крестьяне устроили праздник. Шли люди, одетые в костюмы героев Пушкина. Женщина шла такая стройная, что платье, надетое сверх полушубка, не делало ее неуклюжей. Это шла Татьяна. Шли витязи из «Сказки о царе Салтане», а малорослый крестьянин с большой собственной бородой шел Черномором. В кибитке ехала капитанская дочка, рядом с ней Пугачев — румяный, довольный, в синей ленте, пересекающей нагольный тулуп. За кибиткой Маши Мироновой в санях ехал Чапаев с пулеметом.

Я спросил: — А Чапаев как?

— По-нашему, — ответил мне один из устроителей, — Чапаев при Пугачеве как раз».

По мнению Александра Архангельского, колхозники были по-своему правы: Чапаев, как и Пушкин, — боги нового времени, и их пересечение в таком контексте было вполне уместным.

Перехват Пушкина

С помощью Пушкина советская власть научилась оправдывать любую идеологическую кампанию. Празднование 150-летия со дня рождения поэта в 1949 году совпало с борьбой против космополитизма, и Александр Сергеевич стал инструментом борьбы с «пятой колонной» и иностранным влиянием — он больше не плод европейского образования, а национальный поэт, выступивший против клеветников России, как внешних, так и внутренних, и даже обличитель язв американской демократии.

Перехват Пушкина большевистской системой вызвал отторжение у выжившей части представителей старой культуры. Они противопоставили официозу своего Пушкина — Пушкина как инструмент познания. Пример тому — ахматовские «пушкинские штудии».

С конца 1950-х — начала 1960-х годов начинается борьба за освобождение Пушкина и возвращение его в интеллектуальный оборот. Обращение к пушкинскому мифу можно встретить в песнях Александра Галича и Булата Окуджавы (например, «На фоне Пушкина снимается семейство»). Это тоже культ, но другой — противопоставление омертвевшему чего-то живого и меняющегося.

Важная книжка для пушкинского мифа — «Заповедник» Сергея Довлатова, где про живое рассказывается зощенковским и хармсовским языком, а носителем официального мифа выступает смотрительница музея Виктория Альбертовна — «бог здесь был».

Финалом советского мифа о Пушкине становятся две книги — «Пушкинский дом» Андрея Битова, в котором вся русская литература позиционируется как пушкинский дом без самого Пушкина, ищущая себя и пытающаяся вернуться. И книга Андрея Синявского «Прогулки с Пушкиным», написанная в лагере. Наконец, постоянно работал с пушкинским мифом и мотивами его поэзии Дмитрий Александрович Пригов, отождествляя с «нашим всем» самого себя («я тот самый Пушкин и есть»).

Новой российской властью Пушкин оказался не востребован. В ходе празднования 200-летия поэта в 1999 году россияне не услышали политического ответа на вопрос: зачем Пушкин? Впрочем, Александр Архангельский не видит в этом проблемы: «Пушкин будет для каждого из нас ровно тем, кем мы хотим его для себя сделать».

Очередная лекция цикла «Короче, Пушкин!» состоится 29 мая.