Антон Желнов: «Сорокин – как рок-звезда»

В Ельцин Центре 11 сентября состоялась премьера документального фильма «Сорокин Трип» об одном из самых скандальных и значительных писателей современности – Владимире Сорокине.

Фильм представил один из авторов – журналист, документалист Антон Желнов. В прошлом году он уже презентовал в Ельцин Центре свой фильм «Бедные люди. Кабаковы».

До этого Антон в содружестве с режиссером Ильей Беловым снял столь же резонансные картины «Бродский не поэт» и «Саша Соколов. Последний русский писатель», которые были удостоены призами ТЭФИ в номинации «Лучший документальный фильм» в 2015 и в 2017 годах. Над фильмом о Владимире Сорокине в команде работал известный оператор Михаил Кричман, знакомый участникам Киноклуба Ельцин Центра по работам Андрея Звягинцева и Алексея Федорченко.

В «Сорокин Трип» – автор «Нормы», «Дня опричника» и «Голубого сала» – впервые рассказывает о собственной жизни с предельной откровенностью. О том, как провёл детство в подмосковном рабочем поселке, жил в подпольных мастерских московских концептуалистов , о преследованиях со стороны КГБ и любви к русской литературе.

Съемки фильма проходили в 2019 году.

На премьеру пришли прежде всего поклонники творчества Владимира Сорокина и, конечно, после просмотра фильма у них появились вопросы к автору.

Зрители отметили, что благодаря работе оператора у них возникало ощущение присутствия, будто бы главный герой говорит персонально с ними. И это очень ценное впечатление. Антона попросили сформулировать, кем лично для него является Сорокин. Он ответил, что для него Сорокин прежде всего самый значительный писатель русской современности.

– Он тот, кто определил время, в котором мы живем, – продолжил журналист. – Не хочу употреблять слово «пророк», я не считаю его пророком, как многие, но он очень точно зафиксировал время и придал ему энерцию. По сути, опричнина, о которой было написано в 2006 году, продолжается и сегодня в 20190-м. Сорокин – это диагност. Медиум, который говорит множеством языков от рабочих до интеллигентов и современных политиков, от русской классической литературы до соцреализма. С одной стороны, это человек, который ставит диагнозы сначала советскому обществу через «Норму», потом постсоветскому обществу через «День опричника» или «Сахарный Кремль». Он реагирует, реконструирует, показывает нам изнанку нашей жизни и нашего подсознания. Не всегда чистую. Иногда очень грязную. Поэтому, да, Сорокин – это блестящий диагност, человек, который в современной литературе зафиксировал время.

Многих интересовало, насколько было комфортно работать с героем в кадре, был ли он удобным объектом для съемки, кому-то показалось, что авторы любуются своим героем.

– Сорокин получился в кадре адекватным самому себе, и в этом основная удача фильма, – признал Желнов. – Он такой барин. Можно ли любоваться красивым, фактурным человеком? Думаю, да. У нас практически не было постановочных моментов. Единственное, что мы согласовывали, это локации, куда выезжали. Берлинский парк, Воробьёвы горы, Музей естествознания в Берлине, «Фридрих-штрассе» – станция метро, которая была пограничной между западным и восточным Берлином в те годы, когда он впервые приехал туда. Она сейчас выглядит немного по-другому, но, тем не менее, это всё подлинное. У нас нет фейков ни в одном кадре. Все архивные материалы подлинные. Конечно, герою приходилось поработать на площадке. Кстати, одновременно с ним работали девять человек и вагон техники. Сказать, что он как-то специально подстраивался или изображал кого-то не свойственного себе, я не могу. Это, вообще, не в его стиле.

Желнов рассказал, что съёмки заняли около трёх недель. Снимали в Берлине, Москве и Подмосковье. Но съёмка – это лишь малая часть работы. Гораздо больше времени заняли сбор материала, музыкальное оформление, работа над сценарием. В документальном кино, сценария, как правило, два: до того, как начали снимать, и после того, как уже отсняли. Появляется много деталей, которые невозможно учесть, когда начинаешь работать. Авторы задумывали ЖЗЛ, а получилось нечто совсем другое. «Никогда не угадаешь, куда форма тебя выведет, – пояснил Антон. – Это один из самых сложных моментов «дока». Но он же и самый интересный».

Поговорили о работах Сорокина в театре и кино. Тем более, что в фильм авторы включили кадры из постановок Константина Богомолова «Телурия» и «Фиолетовый снег» в Берлинской опере.

И, конечно, многих членов киноклуба заинтересовало название фильма «Сорокин Трип», кому пришла такая идея, и принял ли её Сорокин.

– Автор идеи – я. Чтобы проверить так или не так звучит, позвонил Юре Сапрыкину, моему соавтору. Поскольку у Юры очень чуткое, как у гениального редактора, ухо. Он сказал: «Да!». До этого пробовали всё, но ни одно название не зашло. «Сорокин Трип» у меня ассоциируется с «Ленин-гриб». Помните, у Сергея Курёхина в 90-е была такая мистификация. Мы понимали, что фильм должен быть как путешествие, где нет границ между Берлином и Москвой, квартирой и дачей, снегом и осенней сизостью, типичной для Европы. Мы хотели показать эту безграничность, которая есть в творчестве Сорокина, как метод. Обозначить ёмко. И тут я вспомнил этот сюжет про то, что Ленин-гриб. Я не знал, что Антон Долин написал для журнала «Сеанс» статью, которая так и называлась «Сорокин трип». Кроме того, я забыл, что у самого Сорокина есть пьеса «Достоевский трип». Все эти ассоциации прошли мимо меня, я не отталкивался от них. Говорю, как на духу! Это название наиболее точно обозначило то, что мы хотели сказать. Поскольку это не классическая биография, а именно трип по лабиринтам сознания. Получилось или нет, судить вам.

Перед встречей со зрителями Антон дал интервью сайту Ельцин Центра, поделился впечатлениями о Музее Бориса Ельцина, самом Президентском центре, рассказал о том, как снимался фильм.

– Вы провели несколько месяцев со своим героем, открылся ли он вам с какой-то неожиданной стороны?

– Открылся. Он был готов к тому, что это будет не просто съемка ради съемки, не просто интервью ради интервью. К тому, что нужно участвовать и говорить больше, чем обычно человек привык говорить о себе. Это всё-таки некий поступок. Он, выходя из зоны комфорта, определённым образом жертвовал собой. И, как сказал сам Сорокин, раз в жизни был готов побыть насекомым под обозрением. Сказать, что он рвал рубаху на себе, исповедовался или был избыточно откровенен, я не могу. Не потому, что у него скелеты в шкафу, и он не хотел их показывать. Просто это такой тип человека, достаточно закрытого, погружённого в себя и никакая камера не сделала бы из него шоумена. Да, и не нужно, потому что человек сам расстаётся с собой. Наша задача состояла в том, чтобы он в кадре был адекватен самому себе. Если бы он у нас танцевал или исполнял что-то невиданное, возможно, это было бы интересное кино, но это был бы не тот Сорокин. Он артистичен, но у него скрытая, внутренняя природа артистизма. Когда мы поняли, что он на самом деле никак не закрывается, стало очевидно, что мы на правильном пути. Мы просматривали хронику 1970–1980-х, его старые фотографии и видеозаписи, они представлены в фильме, там он уже такой, как сейчас. И там он не выворачивал душу, не был бесшабашным и открытым в юности, чтобы можно было сказать, что, став большой звездой, он закрылся. Он и тогда был цельным, глубоким, закрытым от мира интровертом, и сейчас. Поэтому получилось всё очень органично. Возможно, какие-то моменты он не захотел раскрывать, посчитав, что это будет чрезмерно для кино. Мы и не думали о том, что если мы снимаем человека, то нам будет доверено сокровенное знание. Надо брать то, что тебе дают. Этому меня научил Михаил Кричман: от героя надо брать ровно столько, сколько он тебе даёт. Попытка взять больше, может закончиться скандалом, непониманием, потерей контакта. Надо уважать героя. Это первое правило: его право на прайвеси (англ. privacy – тайна, уединение, частная жизнь – ред. ). Если он не хочет показывать спальню в кадре, то не надо туда ломиться. Мы не «жёлтые» журналисты, чтобы это делать. Но в тех границах, которые были изначально заданы, я считаю, мы друг друга не подвели. Он раскрылся и всё получилось.

– Он видел фильм?

– Нет, пока не видел. Он сейчас в Берлине, проводит там много времени, но должен прилететь в Москву, и мы обязательно покажем ему фильм.

– Он не видел фильма, но фильм выпущен, как это возможно? Он настолько доверился вам?

– Фильм видела его дочь Маша. Она была на премьере. Вторая дочь, Аня, живёт в Америке, её не было на премьере, а Маша живет в Москве, она сама документалист. Ей было интересно, как фильм сделан. Ну, во-первых, это про папу, а во-вторых, они с сестрой тоже героини фильма. Она была на ужине после показа, и после мы пообщались. Это был камерный ужин, только для своих, где в основном присутствовала наша группа. Считаю это признанием с её стороны.

– Его уже называют классиком. Как вам показалось, он осознает свое место в литературе?

– Конечно. Мы не спрашивали его об этом. Но понятно, что как любой человек, которому свойственен understatement (преуменьшение, замалчивание, сдержанное высказывание – ред. ) он не может говорить о себе, что он великий. Понятно, что публично никто в этом признаваться не будет. Но фраза из фильма «я считаю, что всё получилось» выдаёт многое. Проделана большая работа. И она продолжается. В этом смысле фильм не является подведением итогов. Сорокину всего 64 года. Для писателя это не срок. Может ещё творить и творить. И всё же это какая-то грань, определённая черта, подведённая под временем. Например, с 1979 года, когда был опубликован рассказ «Заплыв» и до наших дней. Это плодотворный для Сорокина период, и он им, конечно, доволен. Понимает, что в истории литературы он останется. Его это не заботит так, как Илью Кабакова . Возможно, в силу возраста. И потому, что Кабаков – художник. Они по-другому думают о вечности и о будущем, нежели писатели. У художника это связано с материей, с материальным носителем. Куда он попадет, куда все эти музейные коллекции разойдутся и что с ними будет. Художник, он как завхоз самого себя, который носится со своими полотнами. А писателю что трястись? У него строчки, корешки, тиражи. В этом смысле писатели не так рефлексируют, возьмут или не возьмут их в будущее. Я сейчас говорю за Владимира Георгиевича, не хочу приписывать ему никаких смыслов, но моё ощущение такое, что всё получилось. В том числе и то, что люди пошли на этот фильм. На спецпоказах были полные залы. Всё это говорит о том, что он очень популярен. Ему много пишут, у него куча эпигонов. В этом смысле он как рок-звезда.

– Сорокина относят к московским концептуалистам. И, действительно, он наследует какие-то традиции. Начал печататься за рубежом в андеграундных изданиях. И вдруг в 90-х ему открывается море возможностей. Был ли у него связан с этим внутренний конфликт?

– Он принадлежал к московским концептуалистам, да. Но с тех пор, как эта школа распалась, это было связано с крушением СССР, он переобулся, дозаправился в воздухе и обновился. Для Сорокина очень важно, и он об этом говорит, обновляться, менять кожу, сбрасывать её. Все концептуалистские наработки остались в прошлом. «День опричника» уже не имеет ничего общего с «Нормой», а «Лёд» не имеет ничего общего с «Очередью». В концептуалистских приёмах 80-х уже в 90-е надобность отпала. Нужно было перезапустить оптику, он это оптику искал и нашёл в кино, в написании либретто. Для него это была тяжёлая трансформация, потому что не писалась крупная форма и, конечно он переживал, как всякий автор, у которого не получается фокусироваться из-за слишком быстро сменяющихся эпох прямо на наших глазах. Потом он снова расписался. В России в 90-е стали выходить его книги огромными тиражами. Те, которые были запрещены 80-х. У него получилось перестроиться в отличие от многих других, которые застряли в советском периоде. Время поменялось, и писать «Очередь» в той ситуации, в которой мы оказались в 90-е было бы, как минимум, странно.

– Ваши любимые роман или повесть у Сорокина?

– «Метель». Она стоит особняком в его творчестве, не похожа ни на что другое.

– Вы были на открытие Ельцин Центра, наблюдаете, как он меняется. Что вы говорите своим друзьям, когда рекомендуете посетить его?

– Как я могу не рекомендовать Ельцин Центр, когда я сам фанат этого места. Приезжаю сюда и по делу, и без. У меня здесь много друзей работает. Знаю, как он создавался. Как я могу не рекомендовать? Это мой воздух. Это связано с 90-ми, я их хорошо помню. Для меня они «лихие» в самом позитивном смысле. Это моя жизнь, мои личные воспоминания и переживания, а не какая-то абстракция, связанная с фигурой Ельцина. Это то время, когда я формировался.

– Вы могли бы сделать это предметом своего исследования?

– Это сложный вопрос. Конечно, мне было бы интересно. Хотя Вера Кричевская сделала две ленты об этом с Михаилом Фишманом и Ксенией Собчак. Она дух 90-х передала через своих героев. Я пока не задумывался об этом. Надо понять, кто должен быть героем. Сам Борис Николаевич? Мне кажется, это такая глыба, что к ней страшно подступиться. Страшно об этом задуматься. Это сколько судеб, сколько характеров? Либо надо выбирать одного героя, либо говорить об эпохе вообще. Но это было бы очень круто!

– Может быть, мы недостаточно дистанцировались от этого времени?

– Достаточно. Прошло уже много времени. Поменялась страна. Мне кажется, именно сейчас это очень востребованный материал. Для многих людей эпоха 90-х связана с их молодостью, а это всегда притягивает интерес. Каждый будет узнавать себя в фильме. И это важно, потому что зритель должен соотносить себя с героем.